Играют гусли-самогуды, Летает коврик-самолет, Когда — нечаянное чудо! — Бог весть за что, Бог весть откуда На душу музыкой дохнет. Блаженно руки простирая, Внимает, обворожена, И мир — от края и до края —
Каждый вечер я молю Бога, чтобы ты мне снилась: До того я долюбилась, Что уж больше не люблю. Каждый день себя вожу Мимо опустелых комнат, — Память сонную бужу, Но она тебя не помнит…
Он в темных пальцах темную держал, Тяжелую и сладостную розу. По набережной к дому провожал Нас Requiem суровый Берлиоза. Под нами желтая рвалась река, Как будто львиная металась грива… И, подавая розу, льнет тоскливо
В крови и в рифмах недостача. Уж мы не фыркаем, не скачем, Не ржем и глазом не косим, — Мы примирились с миром сим. С годами стали мы послушней. Мы грезим о тепле конюшни,
Слезы лила — да не выплакать, Криком кричала — не выкричать. Бродит в пустыне комнат, Каждой кровинкой помнит. «Господи, Господи, Господи, Господи, сколько нас роспято!..» -Так они плачут в сумерки, Те, у которых умерли
Ни до кого никому никогда Не было, нет и не будет дела. Мчатся под небом оледенелым — Куда? Люди знают куда! — Огнедышащие поезда. Некогда, некогда, некогда, — так, Скороговоркой железною, в такт Сердцебиению
Стоит он, белый, островерхий, Как сахарная голова. И мы карабкаемся кверху И продвигаемся едва. Дорога кольцами кружится — За оборотом оборот. Душе нетерпеливой снится Уже сияние ворот. Но свет слепит глаза, но скользко, Как
День твой бурный идет на убыль. Время жатвы. А игры — юным. Укроти же докучную удаль Легких рук по наигранным струнам. Жгучий луч, что ни миг, отвесней, А тебе даже слезы — внове? Нет,
Лишь о чуде взмолиться успела я, Совершилось, — а мне не верится!.. Голова твоя, как миндальное деревце, Все в цвету, завитое, белое. Слишком страшно на сердце и сладостно, — Разве впрямь воскресают мертвые? Потемнелое
Еще не дух, почти не плоть, Так часто мне не надо хлеба, И мнится: палец уколоть, — Не кровь, а капнет капля неба. Но есть часы: стакан налью Вином до края — и не