Огюст Барбье
Когда взошла заря и страшный день багровый, Народный день настал, Когда гудел набат и крупный дождь свинцовый По улицам хлестал, Когда Париж взревел, когда народ воспрянул И малый стал велик, Когда в ответ на
Есть дьявольский котел, известный всей вселенной Под кличкою Париж; в нем прозябает, пленный, Дух пота и паров, как в каменном мешке; Ведут булыжники гигантские к реке, И, трижды стянутый водой землисто-гнойной, Чудовищный вулкан, чей
1 За дело, истопник! Раздуй утробу горна! А ты, хромой Вулкан, кузнец, Сгребай лопатою, мешай, шуруй проворно Медь, и железо, и свинец! Дай этой прорве жрать, чтобы огонь был весел, Чтоб он клыками заблистал
Вы, следопыты тайн, хранимых божеством, Господствующие над косным веществом, Создатели машин, потомки Прометея, Стихии укротив и недрами владея, Вы подчинили их владычеству ума. И славит деспота природа-мать сама. И дочь ее земля так жертвенно-бесстрастно
В ту ночь мне снился сон… В отчаянье, в смятенье Вкруг сумрачного алтаря Все шли и шли они, бесчисленные тени, И руки простирали зря. У каждого на лбу — кровавое пыланье. Так, исчезая без
1 Я был свидетелем той ярости трехдневной, Когда, как мощный лев, народ метался гневный По гулким площадям Парижа своего, И в миг, когда картечь ошпарила его, Как мощно он завыл, как развевалась грива, Как
Привет, Флоренции великий сын! Твой лик С крутым высоким лбом, с волнистой бородою Прекрасней для меня могущества владык, И я, восторга полн, склоняюсь пред тобою! Что честь, добытая кровавою войною, Перед сокровищем души твоей,
Рожденный в той стране, где чист лазури цвет, С нежнейшим именем, в котором лир звучанье, Беспечной Музыки веселое дыханье, Певец Неаполя, любил ты с юных лет. О Чимароза! Где другой такой поэт, Чье озаренное
Свирепое море гудит в непогоду И, голову тяжко подняв к небосводу, То падает, то, накалясь добела, Бросает на скалы людские тела. Пожар завывает грозней и жесточе, Когда в безнадежности пасмурной ночи Он топчет, как
Как грустен облик твой и как сухи черты, О Микеланджело, ваятель дивной силы! Слеза твоих ресниц ни разу не смочила, — Как непреклонный Дант, не знал улыбки ты. Искусству отдавал ты жизнь и все