Жизни ль мне хотелось слаще? Нет, нисколько, я хотел Только вырваться из чащи Полуснов и полудел. Но откуда б взял я силы, Если б ночью сборов мне Целой жизни не вместило Сновиденье в ирпене?
О, бедный Homo sapiens, Существованье — гнет. Былые годы за пояс Один такой заткнет. Все жили в сушь и впроголодь, В борьбе ожесточась, И никого не трогало, Что чудо жизни — с час. С
Стучат колеса на селе. Струятся и хрустят колосья. Далеко, на другой земле Рыдает пес, обезголосев. Село в серебряном плену Горит белками хат потухших, И брешет пес, и бьет в луну Цепной, кудлатой колотушкой. Мигают
«Не трогать, свежевыкрашен», — Душа не береглась, И память — в пятнах икр и щек, И рук, и губ, и глаз. Я больше всех удач и бед За то тебя любил, Что пожелтелый белый
Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд, Пока грохочущая слякоть Весною черною горит. Достать пролетку. За шесть гривен, Чрез благовест, чрез клик колес, Перенестись туда, где ливень Еще шумней чернил и слез.
Кругом семенящейся ватой, Подхваченной ветром с аллей, Гуляет, как призрак разврата, Пушистый ватин тополей. А в комнате пахнет, как ночью Болотной фиалкой. Бока Опущенной шторы морочат Доверье ночного цветка. В квартире прохлада усадьбы. Не
Встарь, во время оно, В сказочном краю Пробирался конный Степью по репью. Он спешил на сечу, А в степной пыли Темный лес навстречу Вырастал вдали. Ныло ретивое, На сердце скребло: Бойся водопоя, Подтяни седло.
Ты значил все в моей судьбе. Потом пришла война, разруха, И долго-долго о тебе Ни слуху не было, ни духу. И через много-много лет Твой голос вновь меня встревожил. Всю ночь читал я твой
Я поздравляю вас, как я отца Поздравил бы при той же обстановке. Жаль, что в Большом театре под сердца Не станут стлать, как под ноги, циновки. Жаль, что на свете принято скрести У входа
Окно, пюпитр и, как овраги эхом, Полны ковры всем игранным. B них есть Невысказанность. Здесь могло с успехом Сквозь исполненье авторство процвесть. Окно не на две створки alla bree, Но шире, на три: в