Часы стучат невнятные, Нет полной тишины. Все горести — понятные, Все радости — скучны. Угроза одиночества, Свидания обет… Не верю я в пророчества Ни счастия, ни бед. Не жду необычайного: Все просто и мертво.
Я не могу покоряться людям. Можно ли рабства хотеть? Целую жизнь мы друг друга судим, — Чтобы затем — умереть. Я не могу покоряться Богу, Если я Бога люблю. Он указал мне мою дорогу,
Haт. Гиппиус Мы, — робкие, — во власти всех мгновений. Мы, — гордые, — рабы самих себя. Мы веруем, — стыдясь своих прозрений, И любим мы, — как будто не любя. Мы, — скромные,
Смотрю на море жадными очами, К земле прикованный, на берегу… Стою над пропастью — над небесами, — И улететь к лазури не могу. Не ведаю, восстать иль покориться, Нет смелости ни умереть, ни жить…
…А в ком дух слабел, тому дед давал ягодки, вроде малинки. И кто кушал, тот уже смерти не пугался, а шел на нее мирно, как бы в полусне… (Раскольники-самосожженцы) Лист положен сверху вялый, Переплет
Желанья все безмернее, Все мысли об одном. Окно мое вечернее, И сосны под окном. Стволы у них багровые, Колюч угрюмый сад. Суровые, сосновые Стволы скрипят, скрипят. Безмернее хотения, Мечтания острей — Но это боль
Бездонного, предчувственного смысла И благодатной мудрости полны, Как имена вторые, — нам даны Божественные числа. И день, когда родимся, налагает На нас печать заветного числа; До смерти наши мысли и дела Оно сопровождает. И
(ЭТЮД НА «АНТЕ») На Смольном новенькие банты из алых заграничных лент. Закутили красноармейские франты, близится великий момент. Жадно комиссарские аманты мечтают о журнале мод. Улыбаются спекулянты, до ушей разевая рот. Эр-Эс-Эф-ка — из адаманта,
Он пришел ко мне, — а кто, не знаю, Очертил вокруг меня кольцо. Он сказал, что я его не знаю, Но плащом закрыл себе лицо. Я просил его, чтоб он помедлил. Отошел, не трогал,
Если ты не любишь снег, Если в снеге нет огня, — Ты не любишь и меня, Если ты не любишь снег. Если ты не то, что я, — Не увидим мы Лицо, Не сомкнет