Огромный мир открыт и манит, Бьет конь копытом, я готов, Я знаю, сердце не устанет Следить за бегом облаков. Но вслед бежит воспоминанье И странно выстраданный стих, И недопетое признанье Последних радостей моих. Рвись,
Мореплаватель Павзаний С берегов далеких Нила В Рим привез и шкуры ланей, И египетские ткани, И большого крокодила. Это было в дни безумных Извращений Каракаллы. Бог веселых и бездумных Изукрасил цепью шумных Толп причудливые
Сердце билось, смертно тоскуя, Целый день я бродил в тоске, И мне снилось ночью: плыву я По какой-то большой реке. С каждым мигом все шире, шире И светлей, и светлей река, Я в совсем
Луна уже покинула утесы, Прозрачным море золотом полно, И пьют друзья на лодке остроносой, Не торопясь, горячее вино. Смотря, как тучи легкие проходят Сквозь-лунный столб, что в море отражен, Одни из них мечтательно находят,
В твоем гербе — невинность лилий, В моем — багряные цветы. И близок бой, рога завыли, Сверкнули золотом щиты. Я вызван был на поединок Под звуки бубнов и литавр, Среди смеющихся тропинок, Как тигр
Об Адонисе с лунной красотой, О Гиацинте тонком, о Нарциссе, И о Данае, туче золотой, Еще грустят Аттические выси. Грустят валы ямбических морей, И журавлей кочующие стаи, И пальма, о которой Одиссей Рассказывал смущенной
Лежал истомленный на ложе болезни (Что горше, что тягостней ложа болезни?), И вдруг загорелись усталые очи, Он видит, он слышит в священном восторге — Выходят из мрака, выходят из ночи Святой Пантелеймон и воин
Надменный, как юноша, лирик Вошел, не стучася, в мой дом И просто заметил, что в мире Я должен грустить лишь о нем. С капризной ужимкой захлопнул Открытую книгу мою, Туфлей лакированной топнул, Едва проронив:
Георгию Иванову Когда зеленый луч, последний на закате, Блеснет и скроется, мы не узнаем где, Тогда встает душа и бродит, как лунатик, В садах заброшенных, в безлюдьи площадей. Весь мир теперь ее, ни ангелам
Застонал я от сна дурного И проснулся, тяжко скорбя. Снилось мне — ты любишь другого, И что он обидел тебя. Я бежал от моей постели, Как убийца от плахи своей, И смотрел, как тускло