Взвевая легкие гардины И раздувая свет зарницы, Ночная близилась гроза. Метался мрак, зеркал глубины Ловили золото божницы И чьи-то жуткие глаза. Я замерла, не понимая, В какой я горнице. Крапива, Шумя, бежала под окном.
В святой Софии голуби летали, Гнусил мулла. Эректеон был нем. И боги гомерических поэм В пустых музеях стыли и скучали. Великий Сфинкс, исполненный печали, Лежал в песках. Израиль, чуждый всем, Сбирал, рыдая, ржавые скрижали.
Светло в светлице от окна, Красавице не спится. За черным деревом луна, Как зеркальце, дробится. Комар тоскует в полутьме, В пуху лебяжьем знойно, А что порою на уме — И молвить непристойно. Ириса дышит
Она молчит, она теперь спокойна. Но радость не вернется к ней: в тот день, Когда его могилу закидали Сырой землей, простилась с вею радость. Она молчит, — ее душа теперь Пуста, как намогильная часовня,
Костер трещит. В фелюке свет и жар. В воде стоят и серебрятся щуки, Белеет дно… Бери трезубец в руки И не спеши. Удар! Еще удар! Но поздно. Страсть — как сладостный кошмар. Но сил
Ельничком, березничком — где душа захочет — В Киев пробирается божий мужичок. Смотрит, нет ли ягодки? Горбится, бормочет, Съест и ухмыляется: я, мол, дурачок. «Али сладко, дедушка?» — «Грешен: сладко, внучек». «Что ж, и
В поздний час мы были с нею в поле. Я дрожа касался нежных губ… «Я хочу объятия до боли, Будь со мной безжалостен и груб!» Утомясь, она просила нежно: «Убаюкай, дай мне отдохнуть, Не
Шумели листья, облетая, Лес заводил осенний вой… Каких-то серых птичек стая Кружилась по ветру с листвой. А я был мал, — беспечной шуткой Смятенье их казалось мне: Под гул и шорох пляски жуткой Мне
За окном несла сияет пока я. А в избе — последняя твоя Восковая свечка — и тесовая Длинная ладья. Причесали, нарядили, справили, Полотном закрыли бледный лик — И ушли, до времени оставили Твой немой
На пути из Назарета Встретил я святую деву. Каменистая синела Самария вкруг меня, Каменистая долина С юга шла — а по долине Семенил ушастый ослик Меж посевов ячменя. Тот, кто гнал его, был в