Аполлон Майков. Поэма. «Сны»

Посвящение
Уж в зелени берез есть ветки золотые;
По небу рыхлые, как комы снеговые,
От севера плывут грядами облака;
Все ясно говорит, что осень уж близка;
Выходят старики, поля обозревая,
И колос шелушат, про умолот смекая,
Пытаясь вынести из годовых трудов
Крупицу опыта для будущих годов…
И в жизни так пора приходит: разум строгий
Велит уж подводить под прожитым итоги, —
И память повела его, как чародей
В волшебный лабиринт, средь темных галерей,
И ряд картин пред ним во мраке озаряет…
На все, что предо мной она разоблачает.
Уже взираю я с спокойною душой.
Уж все так далеко, все кажется мечтой!
Фигуры движутся, как в дымке фимиама,
Уже на все легла эпическая рама,
И свет таинственный, и муза в тишине
Все взором обняла и песни шепчет мне…
О сын мой, милый сын, как резвый и живой
Малютка розовый, играешь ты со мной!
Тебе по вечерам я сказываю сказки,
И вдруг ты тяжело дышать начнешь, и глазки
Блеснут слезинкою… Задремлешь ли порой,
Задумываться я люблю перед тобой
И губок подвижных в изменчивом движенье
Угадывать твои невинные виденья…
И вот ты вырастешь… Быть может, для тебя
Судьба не даст сказать мне сказку про себя,
Вот Сны тебе мои… В них все, что хладный опыт
Открыл мне, проведя чрез слезы, скорбь и ропот.
Свидетель будешь ты уже поры иной:
Быть может, наши Сны сочтешь уже мечтой
И сказкой наш удел и наших дней страданья…
Молю — да будет так!..
Песнь первая
Есть домик — он теперь глядит уж старцем сирым,
Но некогда он мне казался целым миром!
Уютно он стоит между берез и лип;
У дома спуск крутой; а там — реки изгиб,
И за рекою луч, сквозь дождевую тучу,
Блестит на городке, на домах, сбитых в кучу.
Веселый смех детей, как в роще пенье птиц,
Звучит в том домике; в нем нет угрюмых лиц,
И видимо на всем благословенье бога,
Хоть бедность не чужда была его порога;
Зато там был приют простых и добрых чувств
И билися сердца при имени искусств.
Искусства труженик, без жажды славы лживой,
Отец мой там обрел приют себе счастливый.
Что в жизни вынес он, каким достиг путем
Житейской мудрости — не знали мы о том…
Вокруг его друзья немногие сбирались;
Все вместе старились… лишь смертью разлучались…
Нам свято имя их: они учили нас…
Но он, божественный, бывало, углубясь,
Как бы исполненный душевного виденья,
Он пишет в мастерской святых изображенья, —
Все из саду к нему заглядываем мы…
Все было чудно нам средь влажной полутьмы
В пространной мастерской: болезненная дума
В лице художника, творящего без шума,
В самозабвении, статуи возле стен,
Холодные как смерть, и подвижной манкен
С румяной маскою, с горою кудрей жестких,
Седящий как пророк на плотничьих подмостках.
Но бросил кисть отец, и «дети» крикнул нам,
И мы со всех сторон бежим по цветникам,
Все, даже меньшие, к нему, привстав на цыпки,
Руками тянутся и ждут его улыбки…
О, много я часов в той мрачной мастерской
Провел потом, носясь бог знает где душой!..
Из братьев я хоть был всех старее годами,
Но разум спал во мне, как озимь под снегами…
Когда сбирались мы в кружок по вечерам
И мать из Библии урок читала нам,
Тяжелый сон меня одолевал при чтенье…
Но помню, раз она о первых днях творенья
Рассказывала нам по книге Бытия, —
Впервые изумлен, внимал прилежно я,
И после чтения, как братья шли уж в спальни,
Тихонько убежал я сада в угол дальний
И, взоры устремив на звездный свод небес,
Казалось, понял смысл прочитанных чудес.
С тех пор ума во мне господень перст коснулся,
И он от праздного бездействия очнулся.
И много лет потом я помнил этот миг,
И посвятил ему свой первый детский стих.
Когда же мать моя нашла его случайно,
Я, вспыхнув, убежал, стыдясь за труд свой тайный,
И плакал я, когда она меня нашла,
И кудри гладила, и с лаской обняла,
Стараясь мне взглянуть в потупленные очи…
Я точно вышел вдруг на свет из мрака ночи,
И в чудном блеске мне являются всегда
И отрочества дни, и школьные года,
Когда беспечно пел я солнце, моря волны,
Волною на песок закинутые челны
И дев невидимых, которых посвящал
Я в красоты лесов, пустынь и диких скал.
Но город, где я рос, мой дар считал юродством.
Хоть люди в нем цвели от праздности дородством,
Но праздность видели в занятиях моих
И кару в худобе моей за чтенье книг,
И лишь немногие и близкие знакомцы
Да бурсы городской смиренные питомцы
Мои творения читали — кто бранил.
Кто неумеренной хвалой превозносил.
Но я почувствовал, что их суда мне мало.
Иное поприще мечта мне открывала.
К нам быстрая молва за вестью весть несла,
Что в мире поднялась борьба добра и зла,
И каждое ловил я огненное слово,
И жаждал искусить свой дух в борьбе суровой…
Так в замке, на скале, на дне сырой тюрьмы,
Вдруг слышно узнику среди глубокой тьмы,
Что с моря выстрелы несутся боевые,
Все ближе… Вот дрожат граниты вековые,
Вот парус как пятно в окне его мелькнул,
И ветр к нему занес и дым, и криков гул;
Кругом шипят в воде и бьют о камень ядры;
Он слухом лишь следит, как движутся эскадры,
И кинулся б к окну — да окна высоки!
И, проклиная цепь, он плачет от тоски…
И я решил отцу открыть свои мученья
И на далекий путь просить благословенья.
Спокойно выслушал слова мои старик
И, помню, просиял как юноша в тот миг.
«Тебе не место здесь», — сказал он, вдохновенный,
И к матери повел в покой уединенный.
И говорил я ей, что гибну я в глуши;
Что дар коснеет мой в бездействии души;
Что славное пришло для человека время;
Что новое господь на землю бросил семя;
Что в душу избранных его он насадил
И страждущим раздать велел, и — час пробил —
Сияет и для них надежды свет любезный,
Как Ною радуга над беспредельной бездной;
Что зданья старого дрожит уже скелет
И в трещины его уж новый блещет свет;
Что некий муж, в ночи являясь, мне глаголет:
«Где посох твой? Вставай!» — и в путь идти неволит.
«Пусти, — я умолял, — я буду утешать
Надеждой скорбного и добрых прославлять!»
Все выслушав, она промолвила мне строго:
«Но где же знаменье, что это голос бога?
Нам сказано: не все внушенья — от небес,
И образ ангела приемлет часто бес».
А я: «Нет, не земным подвигнут я внушеньем,
Его проверил я молитвой и сомненьем.
Кто знает? То, над чем и старец изнемог,
Нередко лепетом младенца скажет бог!
О, не держи меня и дай благословенье,
Да чистый шествую я ближним во служенье».
И голову склонил к ее коленам я.
И, взор то на отца стремя, то на меня,
Сказала дивная дрожащими устами:
«Тебе ответствовать могу я лишь слезами!
Останешься ль у нас — ты будешь тосковать
И скрытой скорбию мне душу надрывать!..
Уйдешь… о, для чего тебя я породила!..»
Но больше говорить ей сила изменила.
И плакала она, склонясь ко мне главой,
И тихо молвила: «Иди! Господь с тобой!»
Досель, о дивная, мне образ твой сияет!
Слеза безмолвная с ресницы упадает…
Покорно говорят уста твои: «Иди!»,
А руки жмут меня к взволнованной груди…
Но вот отец развел твои тихонько руки,
И обнял он тебя, свои скрывая муки,
Мне подал знак уйти, а сам тебе шептал
Слова святых надежд и в очи целовал…
И я оставил сень отеческого дома.
И дни прошли в пути. Душевная истома
Меня лишала сил. Осенний ветер выл…
Впервые понял я, как дом отцовский мил,
Я всюду видел мать: душа ее болела,
Все что-то высказать, казалось, мне хотела…
Из сердца моего, бог ведает куда,
Мечты умчалися, как птички из гнезда…
Я на горы взошел. Долины в мгле тонули,
И звезды в небесах холодные блеснули…
И страшным сном в ту ночь мой дух был возмущен.
То был пророческий, тревоги полный сон.
Он возвестил мне все, что после совершилось…
Но поздно мне его значение раскрылось.
Песнь вторая
Мне снилось, что я все в горах еще бродил.
Всечасно на пути мой шаг меж плит скользил.
Лопух, чертополох за платье мне цеплялись,
И точно духи, в них дремавшие, взвивались
И били крыльями, как птицы. Грудь мою
Сжимал пустыни страх. Вдруг вижу, на краю
Обрыва гор стоит почтенный странник, резко
Рисуясь статуей на небе, полном блеска.
Я радостно, узрев живое существо,
Как младший старшего, приветствовал его.
Он поднял голову, как будто с неохотой
Прощаясь с думою и тяжкою заботой.
«Куда стремишься ты?» — спросил он. Я в ответ:
«Ищу я истины, иду туда, где свет».
Он на слова мои так горько улыбнулся,
Что я потупил взор и духом содрогнулся.
Но тотчас прежний вид спокойствия приняв,
Он молвил кротко мне: «Да, юноша, ты прав.
Иди за мной. Тебе я славный путь открою».
Сказав, он до меня дотронулся рукою,
И полетели мы в пространстве голубом,
Как два орла летят, не двигая крылом.
Воздушный сей полет мне не казался странным.
Дол скрылся. Месяц всплыл над облаком туманным,
Как будто снежную метель в нем серебря,
И дух мой весел был. Когда ж зажглась заря,
Обширный увидал я город. В нем, как ленты,
Шли улицы. Кругом дворцы и монументы,
И башни, и мосты. Народ везде кишка,
Как в муравейнике, и к площади валил,
Где цельные быки на вертелах вращались,
Пылали маяки и знамена качались.
И стал я различать, спускаясь, звук трубы,
И стон, и вой, и крик, и частый треск пальбы.
У городских ворот спустились мы на землю,
И я едва успел опомниться, как внемлю,
Что по полю на нас толпа людей валит,
Как туча черная, и дико голосит.
Как пух во облаке поднятой вихрем пыли.
Помчался с ними я. Они в крови все были,
И я гляжу-на мне одежды не мои!
Я тронул их рукой — смотрю, рука в крови;
Я крикнуть к спутнику хотел, но вижу: красным
Он машет колпаком и голосом ужасным
Перед толпой вопит, как зверь свиреп, космат…
«То он ли?» — думал я и страхом был объят.
Но он, схватив меня рукой, «Беснуйся с ними!
Кричи! — сказал. — И прочь с сомненьями пустыми!»
Вбежали в город мы. Дома одни горят,
Другие грудою дымящейся лежат;
Повсюду битвы след. Размещены дороги,
Об мертвых, что ни шаг, то путаются ноги.
Там, с шпагою в руке, патриций молодой
Лежит, упав навзничь, с разбитой головой.
Там женщина: с одежд струею кровь лиется,
А на груди ее живой ребенок бьется.
За горло двое там схватясь, разинув зев,
Валялись мертвые, в борьбе окостенев.
Там груды целые, и мы чрез них неслися,
И выбежали вдруг на площадь, где стеклися
Несметные толпы и точно ждали нас,
Вокруг больших костров крича и веселясь.
И начали кидать в костер сокровищ груды.
Со звоном лопались хрустальные сосуды.
Церковной утвари расплавленный металл
С костра горящими ручьями ниспадал.
На куклу вздев венец и царские доспехи,
Ее повергли в огнь при сатанинском смехе.
«Воспой их торжество!» — мой спутник мне вопил,
Но новый шум меня сильней того смутил.
Я вижу — женщину везут на колеснице
И честь ей воздают, как следует царице.
То полная была, румяная жена.
Чело в венке из роз, до чресл обнажена,
На клики и почет, что чернь ей расточала,
Ругательством она и смехом отвечала.
Вокруг танцовщицы шли, бубнами стуча,
Жрецы, и трубачи, и вестники, крича:
«Раздайтесь! Се Любви богиня, Мать-Природа!»
Как змей ползет в нору, вся вереница хода
По лестнице во храм ушла. И я толпой
Туда же вдвинут был. Тут дух смутился мой
Иным позорищем. Весь храм сиял огнями.
От верху до низу, как в цирке, ступенями,
Шел помост, как цветник, толпой мужей и жен
Пестрея. Посреди был идол водружен —
Сатир, при хохоте вакханки богомерзкой,
Срывающий покров с весталки лапой дерзкой.
У ног кумира сонм жрецов стеной стоял
И в пламенных речах собранью возглашал:
«Возрадуйтесь! Конец насильству и работе:
Мы мир преобразить грядем во имя плоти!»
В ответ, при стуке чаш, при кликах торжества,
Вокруг раздался взрыв хулений божества,
И с наглостью мужи и жены пред собраньем
Являли свой восторг бесстыдным лобызаньем.
Мой спутник тихо мне: «Сегодня кончен бой
За власть. Наутро же подымется другой.
Покуда — твой черед. Мгновение приспело,
И слава — твой удел, лишь что скажу я — делай!»
Сказав, явился он в кругу жрецов других.
Как их верховный жрец, в одеждах дорогих.
Пред голосом его их крики были малы.
Так пред рыканьем льва смолкают вдруг шакалы,
И хор болотных жаб, и крики птиц ночных,
И всякий звук в степи замрет на краткий миг.
Ругаясь над трудом, над троном, над святыней,
Он чернь превозносил и, призывая ныне
Ее к великому свободы торжеству
И наглым образом уподобляя льву,
Который, цепь разбив и надышавшись волей,
От гнева отдыхать улегся на престоле,
Воззвал ко мне: «Певец! Вот наше божество! —
На идол указав. — Воспой же нам его!»
И подал с высоты мне золотую лиру.
Но, любострастному в лицо взглянув сатиру,
Негодования не мог я превозмочь
И лиру срамную отбросил гневно прочь.
«Свобода, — я вскричал, — не пир, не рабство крови,
А духа торжество и благодать любови!
От сердца песнь моя; а сердцем чужд я вам
И гимна не спою разнузданным страстям!»
Мой спутник с высоты меня окинул взором,
И взор его блеснул, как молния, укором.
Но я, трепещущий, далеко был. В тот миг
Виденья чистые моих пустынь родных
И профиль матери, пред образом стоящей,
Мелькнули предо мной… Так путник, весь дрожащий,
В грозу, при молнии увидит пред собой
Вдруг церковь белую средь темноты густой.
Но то был миг один. По храму гул промчался.
И, точно гром в горах, ужасный крик раздался:
«В огонь его, в огонь поборника цепей!»
И все задвигалось. Жрецы от алтарей,
С подмосток вся толпа, как лютых тигров стая,
Рванулась на меня, все на пути ломая…
Я схвачен, поднят был и, слыша дикий вой,
На зверских лицах вкруг конец читая свой,
Я бился, выскользнуть стараясь на свободу,
Как угорь пойманный скользит и рвется в воду
Из рук детей, в весну шумливою гурьбой
Пришедших на расплес, оставленный рекой.
Но, выбившись из сил, уже я помню смутно,
Что с хохотом слился народа рев беспутный,
И я над бездною туманною стою,
И подле путник мой, личину сняв свою,
Как прежде, важен, тих, и с кротостью благою
«Прощай, — мне говорит, — мы встретимся с тобою.
Но помни: океан, бушуя, ил со дна
Подъемлет, но потом уляжется волна,
И берега цветут от брошенного ила».
Значенье этих слов тогда мне тайной было.
От ужаса едва сознание храня,
Я смутно понимал, что вождь мой спас меня.
И он исчез. И тут от скорби и смятенья
Я стал переходить в холодное забвенье.
Лишь чувствовал, что мрак вокруг меня густел,
Сырой, ужасный мрак… и я летел, летел…
Песнь третья
Когда заблудшийся в ночи, в лесу густом,
Вдруг слышит шепот струй и, слухом лишь ведом,
Приходит к озеру, и вдруг на влаге спящей
Увидит — огонек плывет к нему дрожащий,
Поняв, что то ладьи вдоль берега кружат,
Что раков ловят там иль сонных щук багрят,
Он мыслит, что спасен от голода и зверя,
И дышит радостно, в свое спасенье веря, —
Так жизни свет в душе я снова ощутил.
Еще без голоса, но очи уж открыл
И, приходя в себя, был рад, что сердце билось,
И все понятнее кругом мне становилось.
На лестнице дворца лежу я, недвижим,
В ином уж городе. Патруль прошел. Но им
Я не замечен был. Заря меж тем вставала,
И бледная лазурь на небе оживала.
Я встал и в путь пошел. Все тихо. Ни собак,
Ни запоздавшихся по улицам гуляк.
Вот зданье — все темно, но уж над ним зарею
Сияла статуя, держа весы рукою.
Там первые лучи заискрилися вдруг
На буквах золотых. Прочел я: «Храм наук».
Я дальше. Вот чертог. Уж окон верхний ярус
Горит как жар. Лес мачт, кой-где алевший парус,
Меркурий и Нептун мне дали разуметь,
Что то торговли храм. Успел лишь оглядеть
Его, как пантеон узрел я величавый
«Гражданских доблестей и дел воинской славы».
На солнце он уж весь сиял. К нему пути
Уставлены людьми, литыми из меди.
С гранитной лестницы, опершись о перила,
Смотрел я вниз — и дух мой радость окрылила.
Столб солнечных лучей забрызгал по реке;
С церквей понесся звон. Вблизи и вдалеке
Задвигался народ; суда пошли, обозы…
«О, вот счастливый край!» — воскликнул я сквозь слезы.
Тут двинулись полки, литаврами гремя.
Народ в какой-то храм бежал. За ним и я.
«Алтарь отечества», — прочел я у фронтона.
Войска туда несли развитые знамена.
Явился царь. Как лев, спокоен был он, тих;
Как солнце он сиял средь подданных своих,
Среди сподвижников цветущих и маститых,
Широкой лентою через плечо повитых.
С явлением его в строю блестящих рот
Раздался звучный клик, и шапки снял народ.
Мне в душу ясный лик царя запал глубоко,
И я для сей страны стал гимн слагать высокой.
Попарно уж стихи рождались в голове;
Виднелась бездна рифм, как по лугу в траве
Блестящие цветы, и ими прихотливо
Стал мысль я убирать и стих ловить счастливый,
Как праздник кончился и, говора полна,
От храма хлынула народная волна.
Я с нею двинулся. Но дух мой умиленный
Смущен картиною нежданною мгновенно.
В народе, вижу я, схватили старила.
С бумагою его костлявая рука
Махала высоко в толпе над головами.
«К царю, к царю!» — вопил он, скрежеща зубами.
«Что это?» — я в толпе ближайшего спросил,
Но, оглядев меня, тот взоры отвратил.
Когда же, стражею осилен, старец скрылся,
Стоявший предо мной ко мне оборотился
И, задыхайся от внутренней грозы,
Сказал мне, осуша в ланитах след слезы:
«Ты, верно, здесь чужой иль вырос на безлюдье,
Что смеешь говорить пред делом правосудья!»
Но, умягчась потом: «Старик тот в годы слез
Все достояние отечеству принес.
Но комиссар хотел присвоить часть из дара,
И жаловаться он пошел на комиссара.
И как уж суд судил — не знаю до сих пор, —
Но он был обвинен как казнокрад и вор,
А комиссар и днесь, без всякой укоризны,
Жиреет бедствием народа и отчизны».
Заметив мой испуг, он продолжал смеясь:
«Однако не всегда блаженствует у нас,
Кто смело заповедь нарушит «не укради».
Ссылают и воров, разнообразья ради.
Как пес прикормленный, здесь вору друг — закон,
Лишь не воруй один. Строжайший заведен
Порядок у воров, и в том их самохвальство,
Чтоб часть была тебе и часть бы для начальства!
В всеобщем грабеже — всеобщий и дележ!
А грянет свыше гром — виновных не найдешь!
В начальстве — ни пятна, и честны ревизоры,
А царство целое едят, как черви, воры!
Старик тот ждал царя… Мы рвемся все к царю!
Да свечи за него мы ставим к алтарю!
Он — вечный труженик, он строг и мудр, мы знаем, —
Но путь до истины ему недосягаем.
Куда ни взглянет он, сам жаждой знать томим,
Мгновенно вид иной приемлет все пред ним!
Стеной клевет, и лжи, и лести ядовитой
И царство от царя и царь от царства скрыты.
Но… боже! что со мной! — сказал он, вздрогнув весь. —
Все видеть и молчать — в том мудрость жизни здесь!
Да рвется из души невольно злое горе».
Замолкши, канул он в толпе, как камень в море.
Мне душу охватил неведомый испуг.
Увидя вдалеке знакомый храм наук,
Я в сень его спешил искать успокоенья.
Тут новое меня сразило изумленье.
Я вижу — юноши сидят на ступенях,
С котомкою у ног, с слезами на глазах.
На их одеждах пыль дороги отдаленной.
Украдкой между них нырял старик согбенный
И, озираясь вкруг, им книги раздавал,
Меня увидя, он в отчаянье вскричал:
«Еще один! и ты, как в край обетованья,
Из дальней, чай, страны пришел ко храму знанья!
Увы, несчастные! закрыт для вас сей храм!»
И, отойдя со мной, он волю дал речам:
«Ты старше всех, тебе за тайну я открою:
Наука сражена была здесь клеветою.
«Наука — это бунт!» — твердили в слух царя…
Коснулся дерзкий лом ее уж алтаря.
Затушен был огонь, и, как воспоминанье,
Для вида надпись лишь оставлена на зданье.
Лишь избранная там вкушает молодежь
В софизмы дикие обернутую ложь…
Наука, вся в слезах, как скорбная Ниоба,
Средь воплей чад своих, которых давит злоба,
Возводит взор к царю… Но слух его закрыт!..
О, если бы ты знал, как грудь ее скорбит!
Устроен трибунал под веденьем сержанта,
Чтоб крылья обрезать у всякого таланта.
Сломив сатиры бич и в форменный наряд
Одевши резвых муз, от мзды спасли разврат,
Как будто видели в его распространенье
Необходимое для царства учрежденье!..
Беги от здешних мест, пока есть мощь в душе!
Я — стар, и зло допью в заржавленном ковше…
Был тоже молод я, был верный жрец науки…
Беги, — сказал он, сжав мне крепко обе руки, —
Беги, иль, оробев однажды навсегда,
Не знай в душе своей ни чести, ни стыда,
Не то — да будет вот, смотри, тебе уроком», —
И оглянулся я: в молчании глубоком
Пред нами скованных колодников вели.
Солдаты с ружьями вкруг их сурово шли,
Прохожие в суму монету им кидали
И молчаливо их глазами провожали.
Меж зверских лиц один пленил меня красой
И взглядом женственным, и я, скорбя душой,
Несчастному подать желая утешенье,
Спросил, приблизившись: «В чем ваше преступленье?»
Один ответил тут мне с хохотом в устах
Такою шуткою, что мозг в моих костях
Сотрясся и душа почуяла злодея.
То слыша, юноша, собою не владея,
С цепями длань подняв, «о боже» простонал
И, видя ужас мой, весь вспыхнув, мне сказал:
«Не думай, что мы все безбожники такие!
Мы терпим ту же казнь, но за вины другие,
Хоть выше кары нет, как чувствовать весь век,
Что об руку с тобой есть зверь, не человек!»
«За что ж, — спросил я, — ты страдаешь, отрок милый?»
— «О, юности моей потерянные силы!
Как почки сочных роз, вы сгибли не цветя! —
Воскликнул он. — Я был почти еще дитя,
Почти по слухам знал отечества я раны,
И — дети — строили безумные мы планы!
Но в детском лепете был слышен правды глас, —
И вот-с злодеями сравняли казнью нас!»
«Несчастный!» — я вскричал, ушам не доверяя
И жаркие к нему объятья простирая, —
Но сторож с важностью меня отсторонил
И, перепуганный, вкруг взоры обводил;
Старик же за руку схватил меня тревожно.
«Что ты? — он закричал. — Что ты, неосторожный!
Несчастье ближнего прилипчивей чумы!
О, горе нам теперь! погибли оба мы!»
И, судорожно сжав мне руку, он стрелою
Помчался в ужасе, влача меня с собою.
Я падал, я стонал, а он вопил: «Беги!» —
Как будто гнали нас незримые враги.
Вот город кончился, вот поле вкруг глухое,
А все в ушах «беги!» звенело роковое,
«Беги!». Но скоро я упал, изнеможен,
Вцепяся в спутника, но гневно рвался он…
Так утопающий товарища хватает,
Который сам терять уж силы начинает
И в ужасе, презрев несчастного мольбу,
В богопротивную вступает с ним борьбу…
Но миг — и вырвался вожатый мой и скрылся…
Широкий горизонт вкруг мраком обложился…
В тупом бессмыслии глядел я, как исчез
Последний лоскуток лазуревых небес,
И показалось мне, что бог во глубь эфира
Уходит, отвратя лицо свое от мира,
А сумрачный Князь Тьмы, с тиарой на челе,
Победно шествует владыкой по земле,
И с ним его сыны, как псов голодных своры,
Трибуны и жрецы, клеветники и воры…
И вот уж с грохотом тяжелых колесниц
Все ближе визг и вой… Я пал на землю ниц,
Слова младенческих молитв припомнить тщился
И только «Отче наш» сказал — и пробудился.
Песнь четвертая
С тех пор прошли года… Обманут верой страстной,
Я в жизни изнемог… Сбылся мой сон ужасный!..
Повсюду пламенным мечтам моим в ответ
В судьбах народов я читал: «Надежды нет!»
С презрением в душе к бессилью человека,
Все боли разделив обманутого века,
Равно я поражал насмешкою своей
И веру стариков, и страстный пыл детей.
Сомненье стало мне и гордостью, и мукой,
И им кичился я над чернью близорукой.
Лишь тот, кто слышал раз, как, падая, стучит
Земля о хладный гроб, где труп любезный скрыт,
Поймет, как тяжело душе, в порыве к благу,
С горячей верою, терять на жизнь отвагу;
Поймет, как тяжело, стуча рукою в грудь,
В отчаяньи стонать: «Все тщетно! Кончен путь!
Нет! с жизнью нечего мне больше лицемерить,
В ней нечего любить, и не во что в ней верить!»
Болящею душой в забвеньи потонуть
Хотелось мне, и вот опять я вышел в путь…
Дохнуть мне воздухом пустынных мест хотелось,
Где сладко некогда мне думалось и пелось…
Я шел — и каждый миг ясней мне образ был,
Каким я тот же путь когда-то проходил.
Тот образ точно шел теперь со мною рядом,
Как мальчик с старцем, то допрашивая взглядом
Иль словом старика, то мчась за мотыльком,
То лепеча с собой бог ведает о чем.
И душу умилил мне спутник мой незримый,
Святым неведеньем и верою водимый.
Вон церковь вдалеке — и он свернул с пути
Туда вечерние молитвы принести;
Колодезь — там стоит крестьянка молодая,
Толпятся овцы вкруг, у пойла ожидая, —
Он деву мысленно Ревеккою зовет.
Там жатва: труд кипит, сверкает серп, и вот —
Из книги Руфи стих, как рожь, благоуханный,
Твердит он, запахом колосьев обаянный…
И вот на рубеже лесов и гор родных
Благословенный сон коснулся вежд моих.
Мне снилось: сквозь туман ищу я все дорогу,
Но вот густая мгла редеет понемногу;
Долина чудная открылась предо мной,
Сады цветут вдоль гор, алеющих зарей;
Озера розовым вдали сияют блеском,
И воды нежат слух, как арфы, звучным плеском.
Прохладный ветерок на голову и грудь
Порхнул мне, и едва я им успел дохнуть,
Как вижу — предо мной та Муза, что слетала
Ко мне в те дни, как мать нам Библию читала,
И та же у нее звучала песнь в устах,
И в этой пеоне все, как в утренних лучах,
Дышало свежестью — святые сердца грезы,
Молитвой тихою исторгнутые слезы,
И счастья, и добра высокий идеал…
И, слушая ее, я тихо зарыдал.
Она ж мне ласково: «Мечтатель одинокий!
Как смертный, как слепец свершил ты путь далекий!
Из жизни мира ты единый видел миг:
Его не обнял ты и смысла не проник!
Последуй же туда, где смертных суд смолкает».
И вот — небесная мне руку простирает,
И, как две горлицы, теряяся в лучах
Златого утра, мы помчались в небесах.
В странах заоблачных полет наш удержала
Она и молча вниз рукой мне указала.
Святая на земле царила тишина.
Я жадно узнавал, где город, где страна,
В которых я бывал, где тщетно тратил силы,
Где лучших сверстников оплакивал могилы…
Но — чудо! Города, которые кляня,
В слезах отчаянья навек, покинул я,
В которых, думал я, все гибнет без возврата
От беззакония, слепотства и разврата, —
Блистают и цветут! На всем печать труда!
Как чайки к ним плывут крылатые суда…
Вон слышны молотов удары, вздохи машин,
И рог пастушеский, и песнь с лугов и пашен,
И, изумлением проникнут, я спросил:
«Какой же это мир? Откуда столько сил?
Вот край. Он сдавлен злом, но рвется жизнь отвсюду,
Как сочная трава сквозь каменную груду.
А это что?.. Смотри: там люди строят храм…
Ужель то зодчий их?.. Да, точно!.. То он сам!..
Его я видел раз… он был тогда ужасен!..
Как он задумался! Как силен! Как прекрасен!..»
Она ж: «На время дух пытливый усмири.
Я трепещу сама. Все силы собери,
Как бы готовяся на подвиг чрезвычайный…
Я подыму покров теперь с великой тайны».
И вот, клубясь, с земли промчался фимиам,
Как в арфе струнный гул, послышалося нам,
Что звуки носятся по горнему чертогу.
И Муза: «То летят мольбы народов к богу!
Внимай!» И, трепеща, в мольбах земных племен
Услышал я слова: «Отец! ты совершен, —
Да будем, яко ты, и мы все совершенны!»
Тут точно с глаз моих покров совлекся тленный,
Но Муза мне: «Молись от сердца полноты!
Пред человечеством глубоко грешен ты.
Знай, к свету жизнь его стремится шагом твердым.
В ней страсти розные звучат одним аккордом.
И слышит полноту и мощь его лишь бог.
Мысль не проходит мир без жертвы и тревог,
И зло в руке творца есть жезл вождя железный,
Вам указующий на пропасти и бездны.
Ты человечества таинственный удел
Лишь жизнью смертного измерить захотел…
Нет, поколенья в нем, события и люди —
Как цвет один, как мысль, как вздох могучей груди.
Идет она вперед, безмолвно, как судьба,
Ступает на цветы, ступает на гроба,
Упадших жертв в среде своей не замечая,
То руша, то творя и каждый миг мужая…
Безумец, подыми в веселии чело!
В самом в нем сила есть, врачующая зло!
Там грянет вдруг она торжественным ударом:
Войной, и ужасом, и кровью, и пожаром;
Здесь — всходит, как заря, в предызбранных мужах,
Нередко с царскою порфирой на плечах…
Ты плачешь… То слеза любви и умиленья!..
Но вижу я в тебе еще одно сомненье.
Как созерцаньем звезд, ты мыслию одной
О человечестве подавлен и с тоской
Ты мыслишь: что же ты в безгранном этом море?
Былинка, прах, ничто? Что труд твой? Слезы, горе?
Из малых капель слит могучий океан:
Так с человечеством, о смертный, ты слиян!
Ты — часть его, ты — луч единого светила!
Твой жребий с ним один, в тебе одна с ним сила»!
Стремися лучшим быть, трудись, иди вперед —
И веруй: чистый труд во благо всех идет…
И ты, певец, блажен, — блажен, что знал страданья!
Ты утвердишь на них души своей созданья!
Терновый путь ведет певца до высоты,
Откуда ясен мир, — ее достигнул ты,
И пусть из царства зорь, из мира благовоний,
И вечной юности, и света, и гармоний
На землю падает святая песнь твоя,
Как в знойный день роса, свежащая поля,
Как лучшей жизни весть, как пенье вольной птицы,
Мелькнувшей узнику в отверстии темницы.
Блаженством чистых слез смягчив сердца людей,
Та песнь их возродит для новых, лучших дней…»
О, речи чудные!.. И я впивал их жадно,
Как нива в засуху впивает дождь отрадный…
Мой жребий просиял. Мгновенно новый свет
Мне разом озарил событья многих лет…
Как шум незримых вод; в грядущем в то мгновенье
Почуял я тоску и радость вдохновенья…
И, полн восторга, в путь я снова поднялся…
И вот — они шумят, родимые леса!
Вот старых лип верхи, и вот, меня встречая,
Визжит домашний пес… Вот дом, вот мастерская,
И у треножника сидит седой старик
И пишет, прослезясь, Скорбящей Девы лик.
Знакомым голосом встревожен, кисть бросает…
от с воплем мать бежит, смеется и рыдает,
И к сердцу жмет меня, и шепчет в тишине:
«На горе ты рожден… но тем и мил ты мне!»
Дата написания: 1856-1858 годы