Аполлон Майков. Поэма. «Пульчинелль»
В Неаполе, — когда еще Неаполь
Был сам собой, был раем ладзаронов —
Философов и практиков-бандитов,
Бандитов всяких — режущих, казнящих,
С тонзурою иль без тонзуры — в этом
Неаполе времен минувших, жил
Чудесный карлик… Маленький, горбатый,
Со львиною огромной головой
И с ножками и ручками ребенка.
Он был похож как раз на мальчугана
В комической, большой античной маске:
Таких фигур в помпейских фресках много,
Его мама и померла от горя,
В уродстве сына видя наказанье
Господне «за грехи отцов…» Отец же —
Он был мудрец с вольтеровским оттенком,
Хоть волею судеб и занимался
Сомнительной профессией (знакомил
Он с красотой живой Партенопеи
Приезжих иностранцев) — он об сыне
Судил не так. Он говорил, что эта
Наружность — дар фортуны: Пеппо с нею
Наверно будет первым майордомом
У герцогов, пажом у короля,
И комнатной игрушкой королевы.
Он так и умер в этом убежденье.
Но не сбылось пророчество: бедняга
Не в практика родителя сложился.
Кормился переписываньем ролей,
Был вхож в театр чрез это, за кулисы,
А весь свой день сидел в библиотеке.
И что прочел он — богу лишь известно,
Равно как то, чего бы не прочел он!
Все изучал: историков, поэтов,
Особенно ж — трагический театр
Италии, Душой он погрузился
В мир Клеопатр, Ассуров, Митридатов,
И этих-то сценических гигантов
Размах усвоил, страсть, величье, пафос;
Он глубоко прочувствовал, продумал
Все положенья, все движенья сердца,
Весь смысл, всю суть трагедии постиг, —
Так что когда, в кругу своих клиентов,
Оборванных таких же бедняков,
Читал он, — эти все гиганты
Все становились меньше, меньше — но
Зато росло в размерах колоссальных
Одно лицо — без образа и вида
И без речей — которое безмолвно,
Неудержимо, холодно их губит,
И что в трагедии зовется Роком.
И этому безличному Молоху —
Как говорил один аббат, любивший
Его послушать, Пеппо особливо
Сочувствовал. Аббат в восторге
Говаривал не раз: «Ты, caro mio, 1
Наверно был бы величайшим в мире
Трагическим актером, если б только
В размерах был обыкновенных создан,
Без важных недостатков и излишеств;
При этих же особенностях, — годен
Не более, как к роли — Пульчинелля».
Что ж делать! Бедность и — пожалуй — жажда,
Как говорил он, сцены и подмостков,
Его судьбу решили, — и Неаполь
В нем приобрел такого Пульчинелля,
Каких еще не видывал от века!
В театре — давка. Ездит знать и двор.
Тройные цены. Импрессарий — пляшет,
И в городе лишь речь — о Пульчинелле.
Такого смеха у своих подножий
Не слыхивал конечно уж Везувий
С тех самых дней, как вечного угрозой
Над городом он стал и повторяет
Ежеминутно людям: «Веселитесь
И смейтеся, пока даю вам время!»
А тайна смеха вот в чем заключалась:
Пеппино никогда смешить не думал!
И в колпаке дурацком Пульчинелля
Все так же роль свою играл серьезно,
Как будто роль Аякса иль Ахилла.
Он бросил фарс, дал душу Пульчинеллю
(К тому же был импровизатор чудный
И в роль вставлял горячие тирады,
Высокого исполненные чувства,
И пафоса, и образов гигантских,
Достойных кисти лишь Микеланджело!),
Он искрен был, язвителен, был страстен, —
Но это все — при страшной образине,
При заплетавшихся кривых ногах,
При маленьких ручонках, при горбе —
В партере вызывало — взрывы смеха!
Он забывал себя, весь отдавался
Потоку чувств и вдохновенной мысли,
И ожидал в ответ восторга, слез,
Всеобщего, быть может, покаянья, —
А тут дурацкий смех, шальные крики!
Полиция — и та не возмущалась,
Когда вещал он в пламенных стихах
О благородстве, о «святой» свободе!
Бывало, с грустью, с жалостью он смотрит
В партер, как в пропасть с тысячами гадов
Хохочущих — и эта грусть и жалость
Такою в нем гримасой выражалась,
Что клик и смех в партере удвоялся…
Не выдержит, и кинется он к рампе,
И в ярости грозить начнет, ругаться:
«О! пошлости клокочущая бездна!
Чудовища! нет! я б свое уродство
Не променял на ваше», — он кричит, —
И — пуще смех!.. Тогда, на зло глупцам —
Он пустится кувыркаться и прыгать,
И уж конца рукоплесканьям нету!
А упадет лишь занавес — директор
Его в объятья: «Так, maestro, 2 так!
Ругайте их, и плачьте! плачьте больше!
Тем лучше: сбор — невероятный! Мы —
Мы мильонеры будем!» Не успеет
Директору в лицо он кинуть: «Porco!» 3 —
Как сотни рук его уж подымают,
И как он там ни бейся, ни лягайся,
А с песнями, при факелах, несут
Его до самой до его локанды,
Где, наконец освободясь от плена,
На бедное бросается он ложе
И горячо и горько, горько плачет!
Неаполь был в восторге. Говорят,
Из инквизиции тихонько члены
В закрытых ложах хаживали часто
Им любоваться и, как все, смеялись
От сердца, самым добродушным смехом.
Но он — кумир толпы и божество,
В душе возненавидел и Неаполь,
И сцену, и давно б ее оставил,
Когда б она ему не доставляла
Возможности — в глаза ругать толпу,
Твердить и повторять ей, что она
Одно лишь понимает, поглощает
И обожает — это макароны!..
Так говорил он сам; а впрочем.
Еще был узел тайный, но могучий,
Его привязывавший к сцене, — это
Прелестная, как ангел — Коломбина,
Прекрасный тоже, истинный талант.
Он эту Коломбину и сыскал
В Сан-Карло, меж простых статисток, взял
И стал учить, образовал и, словом,
Как говорится, создал. Коломбина
По временам одна не замечала
Его уродства: чудные мгновенья!..
Она — полулежит на оттоманке,
А он читает: комната, помалу
В чертог преобразуясь, наполнялась
Героями, царицами, царями;
Стихийное иль божеское нечто
Блистает в них величьем колоссальным
Над сумраком обыкновенной жизни;
И вдруг средь этих исполинских сил
Послышится ей родственное что-то —
Любовь, как голубь, реющий над бездной…
У ней от страха сердце замирает,
Она глядит, и, точно в лихорадке
Следя за ним, чтеца уже не видит…
И лишь когда он кончит, — понемногу
Рассеется блистательный мираж,
Уйдет страстей клокочущее море;
И вместо блеска, красоты, величья,
Она увидит вдруг перед собой,
Как будто этим кинутого морем,
Какого-то нелепейшего карлу —
Тогда из уст ее — как будто бы со скорбью
И сожаленьем — вырвется невольно:
«Ах, Пеппо, для чего такой ты гадкий!»
— «Рок», — отвечает он.
Да! страшный рок!
Он чувствовал, что раз не удержись,
А от себя, от своего лица
Скажи свое живое чувство, — в страхе
И омерзенье вскрикнет Коломбина
И от него отпрянет, как от гада!
Он понял, что совсем лишь стушевавшись
Мог быть при ней, — и сделался ей, точно,
Необходим: наставником был, другом,
Был чичисбеем, шаль за ней носил,
По порученьям бегал; даже больше,
Служил ей горничной — при туалете
Присутствовал, затягивал корсет,
Ей обувал изящнейшую ножку,
Сносил ее мигрень, капризы, словом,
Был для нее он тем же, чем Неаполь
И импрессарий для него, и также б
Мог звать ее он «злою Коломбиной»,
Как называли все его «злым карлой»;
В него летали точно так же веер
И башмаки, как от него каменья
На улице, или слова на сцене —
Такие, что иного стоят камня!
И от нее он все переносил
С покорностью, чуть-чуть не с наслажденьем, —
Так наконец, что все его страданья
По сцене — отошли на задний план.
Перенести не мог он одного —
Одной фантазии своей царицы,
И все вражды свои сосредоточил
На арлекине. Этот арлекин
Был — тем же роком! — одарен красивой
Наружностью, небрежностью изящной,
К артисту так идущей, и всегдашним
Высоким мненьем о своей особе.
Все женщины по нем с ума сходили:
Из-за него маркизы, герцогини
Дрались, чтоб с ним в блестящем фаэтоне
По Кьяйе прокатиться… Это, впрочем,
Все б ничего! но этот херувим
И виделся, и снился Коломбине!
Напрасно ей твердит несчастный карло,
Что арлекин — бездарный фат, хвастун,
Глуп — колоссально глуп!.. «Ты лишь послушай,
Как он поет! Где ставит ударенья?
О, ужас! на предлогах и союзах!
Не ясно ли, что у него нет сердца!
Что льнет к тебе он, diva, 4 потому,
Что от тебя Неаполь без ума,
Что — ты царица в нем, и что готовы
Мильонные расстроить состоянья
С тобою дуки, нобили, банкиры».
Все тщетно! страсть ей не дает покоя!
Его не слушают; ему велят,
Как тень, везде следить за арлекином;
Ей доносить, где был он, что он делал,
С кем говорил, устраивать им встречи,
И третьим быть лицом при этих встречах!
Ах! это время жил он постоянно
Под страхом бури… Если он, бывало,
Недобрые к ней вести принесет, —
«Ты лжешь, ты лжешь! — кричала Коломбина;
Вы все против меня, уроды, черти!
Я задушу, чудовище, тебя!
Прочь с глаз моих!» — и diva, как тигрица,
Кидается на Пеппо. «Вон, бездельник!»
За ним бегут, выталкивают в двери,
И с лестницы бросают в спину туфлю…
Он, впрочем, знал, внизу стоял в портоне,
Знал, что за ним пошлют, — и появлялся:
Мрак в комнате; лежит в постели diva,
Готовая сейчас же умереть
В жестоких спазмах: стоны и рыданья;
«Вот, — говорят ему, — ты до чего
Меня доводишь, каменное сердце!»
И как собака, чувствуя провинок,
К хозяину ползет, вертя хвостом
И голову понуря, пробирался
Он к ней тихонько и просил прощенья,
Садился на скамейку, утешал,
Молил ее на жизнь не покушаться,
Оправдывал неверного и клялся,
Что сам он лгал, что он всему виною,
Что он сейчас пойдет за ним, отыщет
И приведет… И diva возвращалась
К сознанию… рыданья утихали,
К нему протягивалась ручка… он
Бежал искать красавца, приводил —
И diva их встречала — уж здорова,
Кокетливо одета, и красою
Сияя, точно солнце после бури, —
И Пеппо должен был сиять с ней вместе.
Был наконец и день назначен свадьбы,
Вся труппа в ней участье принимала.
Все, что смешит Неаполь — все смеялось,
Но Пульчинелль был самым шумным гостем.
За молодых пил тосты, сочинил
И прочитал им в честь эпиталаму,
Смеялся, но — с гостями уходя,
От них скользнул в какой-то переулок,
Направо шел, налево, как, куда
Не думая, не видя в темноте,
И вышел вдруг к клокочущему морю.
И там, у шумных волн остановился…
Что делал там он? — то, буквально, мраком
Покрыто: ночь темна была, как гроб.
Во мраке слышен был лишь грохот моря;
Из Африки дул раскаленный ветер,
И словно тысячи бесов иль фурий
Рвались в дома, деревья гнули, выли,
И на подмогу им из недр земли
Из кратера Везувия летели
В фонтане пламени и в клубах дыма
Бесчисленные демонские силы…
Вкруг ладзарони в ужасе бежали
С своих ночлегов, по всему побрежью,
И долго помнили об адской ночи,
Notte d’interno: слышались им стоны
И страшные проклятья в реве бури,
Их сохранило только заступленье
Пречистой девы… Что же делал Пеппо —
Там, на террасе, выходящей в море?
Он никогда и сам не мог сказать…
Как будто дух его тогда носился
В пространстве, в этих африканских вихрях
И землю разорвать хотел и море,
И только к утру в маленькое тело
Вернулся и взглянул вокруг себя, —
А вкруг ладьи разбитые лежат,
И трав морских по необсохшим камням
И на сыром песке торчат лохмотья.
Стихает море. С севера прохладой,
Исполненной благоуханий чудных
С полей и вилл цветущих Позилиппа,
Повеяло, и серебристой дымкой
Подернулися город, даль и небо,..
Когда под крик ослов и продавцов
Неаполь пробудился и пил кофе —
Смеющийся явился с поздравленьем
К счастливой Коломбине первый — Пеппо,
С огромнейшим букетом. День прошел
Как праздник. Были гости. На обед
Поехали на Капри. Пеппо точно
Торжествовал великую победу…
Потом все потекло своим порядком,
Как прежде. Он для Коломбины стал
Пожалуй что еще нужнее в трудных
Заботах по хозяйству и по мужу;
Он у нее детей крестил и нянчил…
Но, как ни бился, счастья милой донне
Создать не мог; худела все, худела
И наконец совсем она слегла.
Не Ладно вел себя ее супруг.
Остепениться он не мог, и в браке
Не видел уз для ветреного сердца.
Почти и не жил дома. При больной
Безвыходно сидел лишь Пульчинелль…
Раз ночью стало ей уж очень худо.
С усильем обратясь к нему, она
Сказала: «Ты детей моих не кинешь?»
И руку подала, и улыбнулась…
Да! улыбнулась так она ему,
Как никогда! Быть может, начало
У ней в глазах уже мутиться зренье,
И уж не карло — нет! его душа
Во всей своей красе, во всем величьи
Ее очам духовным предстояла —
И бедный Пеппо чуть не задохнулся
От счастья… Но — о боже!.. вот ее рука
В его руке хладеет… взор недвижен…
Молчание… он ждет… она ни слова…
Свет лампы так лежит спокойно, тихо
На матовом лице… не шевельнется
Ни волосок, ни локон в беспорядке
Рассыпавшихся на подушке кос…
Проворно пульс он щупает; подносит
К устам ей зеркало… дыханья нет!
И нет сомненья больше! Коломбина,
Жизнь, слава, божество его — скончалась!
И он вскочил, как бешеный. Свирепый
Какой-то вопль из груди испустил,
И бросился направо и налево
Все опрокидывать, все разбивать,
Все — канделябры, зеркала, сервизы,
И наконец среди опустошенья
Остановился перед хладным трупом,
И, заломив в отчаянии руки,
Вдруг прокричал: «Как я тебя любил!»
И тут, в ногах же у ее постели,
Упал без чувств, — и найден был уж мертвым
Неаполь плакал, но потом помалу
Все успокоились, когда наука
Решила, что скончались: Коломбина —
От «phthisis», 5 он же — от «ruptura cordis».6
1 Дорогой мой (итал.)
2 Маэстро (итал.)
3 Свинья (итал.)
4 Богиня, звезда (итал.)
5 Чахотки (греч.)
6 Разрыва сердца (лат.)
Дата написания: 1871 год
(1 votes, average: 5,00 out of 5)