Лорд Джордж Байрон. Поэма. «Абидосская невеста»

Турецская повесть

Песнь вторая
I
Над Геллеспонтом ветер дует,
Клубит волнами и бушует,
Как бушевал перед грозой,
Когда погиб в ночи ужасной
Тот юный, смелый и прекрасный,
Что был единственной мечтой
Сестоса девы молодой.
Бывало — только лес сгустится,
И вещий факел загорится, —
Тогда, хоть ветер и шумит,
Хоть море гневное кипит
И с пеной к берегу несется,
И небо тмится черной мглой,
И птиц морских станица вьется,
Перекликаясь пред грозой, —
Но он смотреть, внимать не хочет,
Как небо тмится — вал грохочет,
Все факел светится в очах,
Звездой любви на небесах;
Не шум грозы, но томной девы
Все слышатся ему напевы:
«Неси, волна, в полночной тьме,
Скорее милого ко мне!»
Вот старина, — и нам дивиться
Не должно ей, — быть может, вновь
Пылать сердцам велит любовь,
И эта быль возобновится.
II
Над Геллеспонтом ветр шумит;
Он, волны черные вздымая,
Их в море бурное клубит;
И, расстилаясь, тень ночная
На поле том уже легла,
Где так напрасно кровь текла;
Скрывают мрачные туманы
Ту степь, где царствовал Приам;
На ней заметны, здесь и там,
Одни могильные курганы.
Ни ужас битв, ни блеск венца,
Ничто б от мрака не спаслося
Без песен нищего слепца
С холмов кремнистого Хиоса.
III
И я был там! И видел я
Тот брег, мечты священной полный;
И я был там… там и меня
Кипучие носили волны.
Певец! Когда ж удастся мне,
В твоей минувшего стране,
Томиму думою высокой,
Бродить опять по тем полям,
Где дивное понятно нам.
Где каждый холмик одинокий
Останки славные хранит,
И где, как прежде, все шумит,
Шумит твой Геллеспонт широкий?
И беден, беден тот душой,
Кто пред заветной их красою,
Певец, рассказ чудесный твой
Считает выдумкой одною!
IV
Оделись волны черной мглой,
И с мраком ужас ночь наводит,
А над туманною горой
Желанный месяц не восходит.
О, Ида! Он с твоих высот,
Бывало, свет дрожащий льет
На поле битв; но смолкло поле —
И нет на нем тех ратных боле,
Которым часто в тьме ночей
Был в гибель блеск его лучей,
Лишь пастухи, в их мирной доле,
Когда он светит веселей,
Пасут стада вокруг могилы
Того, кто славен и младой,
Сражен дарданскою стрелой,
Здесь возвышался холм унылый,
Здесь сын Аммона горделивый,
Свершая тризну, пировал.
Сей холм народы воздвигали;
Цари могучие венчали;
Но сам курган надменный пал,
И в безымянной здесь пустыне
Почти от взоров скрылся ныне.
О ты, жилец его былой!
Как тесен дом подземный твой!
Пришлец один на нем мечтает
О том, кого и в гробе нет,
И свой задумчивый привет
Пустынным ветрам поверяет.
Наш прах как бы живет в гробах;
Но твой — исчез и самый прах.
V
Взойдет, взойдет в свой час урочный
Сребристый рог луны полночной,
Утешит мирных пастухов
И страх отгонит от пловцов;
Но до луны все тьма скрывает;
Маяк на взморье не пылает,
И в мгле туманной легкий челн
Ныряет робко между волн.
Везде, вдоль берега морского,
В домах светилися огни, —
Но вот, один после другого,
Уже потухнули они.
Лишь только в башне одинокой
Младой Зулейки свет блестит, —
Лишь у нее в ночи глубокой,
Лампада поздняя горит,
И тускло светит пламень томный
В диванной, тихой и укромной,
Блестя на тканях золотых
Ее подушек парчевых.
На них из янтарей душистых
Вот четки девы молодой,
Которые в молитвах чистых
Она лилейною рукой
Так набожно перебирает, —
И в изумрудах вот сияет
С словами Курзи талисман;
Ах, что ж она его забыла!
В нем тайная хранится сила,
И ей он матерью был дан;
И с комболойе вот Коран,
Раскрашен яркими цветами;
А подле — с пестрыми каймами
Тетради песен и стихов
Счастливой Персии певцов,
И лютня, бывшая подруга
Ее веселого досуга, —
И вкруг лампады золотой
Цветут цветы, благоухая,
В фарфоре расписном Китая,
И дышат свежею весной! —
И пышные ковры Ирана,
И ароматы Шелистана,
И все здесь дивною красой
И взор, и чувство услаждает.
Но что-то тайною тоской
Невольно сердце замирает.
Сама где пери? — Где ж она? —
И воет ветр, и ночь темна.
VI
Под соболем пушистым, черным,
Сокрыв от вьюги нежну грудь,
Она, не смея и дохнуть,
С проводником своим безмолвным,
Проходит трепетной стопой
Кустарник дикий и густой.
Когда ж в поляне вихрь промчится
И вдруг завоет, засвистит, —
То дева бедная дрожит, —
Назад хотела б возвратиться;
Но от Селима как отстать,
Как на любезного роптать?
VII
И вот стезей уединенной
Пришли к пещере отдаленной,
Где часто с лютнею в руках
По вечерам она певала
И набожно Коран читала,
Носясь в младенческих мечтах
Девичьей думой в небесах.
Что будет с женскими душами, —
Пророк ни слова не сказал,
Но ясными везде чертами
Селиму вечность обещал.
«Ах! И в тени садов чудесных,
И в светлых радостях небесных,
Селим встоскуется по мне,
Ему так милой на земле.
О, нет! Возможно ль, чтоб иная
Так нежно с ним умела жить,
И будто может дева рая
Страстней меня его любить?»
VIII
Но вид пещера изменила
С тех пор, когда в последний раз
Зулейка там досужный час
В сердечных думах проводила.
Быть может то, что мрак ночной
Давал пещере вид иной,
Где пламень синеватый, бледный
Едва пылал в лампаде медной.
Но что в лучах его блестит?
Что чудное в углу лежит?
То были сабли и кинжалы;
Но с таковыми в бой летит
Не грозный обожатель Аллы,
А носит рать чужой земли.
И вот один кинжал в крови!..
Не льется кровь без злодеянья…
И тут же чаша ликованья,
И не шербет был в чаше той.
Она глядит, не понимает, —
На друга робко взор бросает:
«Селим! Ах! Ты ли предо мной?»
IX
И он пред ней в одежде новой:
Исчезла гордая чалма,
И шалью обвита пунцовой
Его младая голова;
Нет камней радужного цвета;
Кинжал не блещет жемчугом,
Но два чеканных пистолета
За пестрым, шитым кушаком,
И сабля легкая звенела, —
И тонкий стан его одела,
Небрежно сброшена с плеча,
Из белой ткани епанча,
Какую носят кандиоты,
Пускаясь в буйные налеты;
Не панцырь грудь его хранит,
Она под сеткой золотою;
И обувь странная гремит
Серебряною чешуею;
Но чин высокий он являл
Осанкой гордою своею,
Хотя, казалось, что стоял
Галионджи простой пред нею.
X
«Ты видишь правду тайных слов:
Что я, кто я — никто не знает;
Мой рок мрачнее страшных снов
И многим горе предвещает.
Но как молчать, стерпеть ли мне,
Чтоб мужем был Осман тебе?
Доколе мне тоской мятежной
Ты не явила страсти нежной,
Я должен был, я сам хотел
Таить мой бедственный удел;
Не в пламенной моей любви
Теперь я стану убеждать:
Любовь я должен показать
Годами, верностью и кровью;
Но ты не будь ничьей женой,
И я не брат, Зулейка, твой».
XI
«Не брат? И мне тебя чуждаться?
Творец! Роптать я не должна.
Но, ах! Ужель я рождена
Безродной по земле скитаться,
Без милого на свете жить?
Меня не будешь ты любить!
И я увяну сиротою,
Но знай: и в горести моей
Останусь другом я — сестрою —
Зулейкой прежнею твоей!
Быть может, жаль тебе решиться
Младую жизнь мою пресечь,
А должен мстить; возьми же меч —
Вот грудь моя! Чего страшиться?
Сноснее тлеть в земле сырой,
Чем жить и быть тебе чужой.
Судьбы жестокого удара
Теперь причину вижу я,
Яфар… он вечно гнал тебя,
А я, увы! Я дочь Яфара!
Спаси меня!.. Хоть не сестрой,
Пусть буду я твоей рабой».
XII
«Зулейка! Ты моей рабою!..
Пророком я клянусь, Селим
Всегда, везде, навек твоим!
Счастлива нежною мечтой,
Ты слез не лей передо мною.
Взгляни на меч заветный мой,
Корана с надписью святой!
Пускай сей меч в день шумной брани
Позором ослабелой длани
Не защитит в бою меня,
Когда обет нарушу я!
Прелестный друг, души отрада,
Соединимся мы тесней!
Теперь исчезла нам преграда,
Хоть лично мне Яфар злодей,
Ему был братом — мой родитель;
Он тайно брата умертвил;
Но однокровного губитель
Меня, младенца, пощадил;
И сироту — он, Каин новый! —
Хотел себе поработить,
Как львенка, думал заключить
Обманом в тяжкие оковы,
И тщился строго наблюдать,
Чтоб я цепей не смел порвать.
Его обид я не забуду;
Кипит во мне отцова кровь;
Но в том порукою любовь,
Что для тебя — я мстить не буду.
Однако ж ведай, как Яфар
Свершил злодейский свой удар!»
XIII
«Как ярость братьев раздраженных
Вспылала гибельной грозой,
Любовь, иль честь тому виной, —
Не знаю я: в душах надменных
Обид малейших даже вид
Вражду смертельную родит.
Отец мой, Абдала, всех боле
Врагам был страшен в ратном поле.
Еще поднесь его дела
Боснийцы в песнях величают,
И ратники Пасвана знают,
Каков был смелый Абдала.
Я расскажу Зулейке ныне
О горестной его кончине,
Как он коварства жертвой пал,
И, о моей узнав судьбине,
Как я навек свободным стал».
XIV
«Когда Пасван в стенах Виддина
Уже не жизнь одну спасал,
А сам султану угрожал;
Тогда паши вкруг властелина
Стеклись, раздор забыли свой
И двинулись с мятежным в бой.
Два брата сабли обнажают,
При каждом верные полки,
Раскинут стан, и бунчуки
В полях Софийских развевают.
Но Абдалы надежный меч
Напрасно ждал кровавых сеч.
Он мнил, что с братом примирился, —
И в небеса переселился,
Родным злодеем отравлен.
Однажды, бывши утомлен
Звериной ловлею и жаром,
Вкушал в купальне он покой,
И раб, подкупленный Яфаром,
Ему напиток роковой
Поднес; он взял без подозренья, —
И смерть!.. Не верь моим словам,
Гарун решит твои сомненья;
Спроси его, Гарун был там».
XV
«Удар свершен. Пасван надменный,
Разбитый, но не побежденный,
Войну пресек, — родитель твой
Берет неправедною мздой
Удел и сан высокий брата;
Так подлой наглостью своей
В диване все, ценою злата,
Искатель низкий и злодей
Достанет, — наши земли, правы,
Его измены плод кровавый,
Он получил. Нет нужды в том,
Что в дар богатство расточает, —
Утрату новым грабежом
Яфар обильно заменяет.
Ты спросишь: как? Взгляни сама
На сел, полей опустошенье,
И под жестокостью ярма
Рабов несчастных изнуренье.
Спроси, как вымученный пот
Ему сокровища дает?
Почто ж младенец безнадежный
Спасен от смерти неизбежной?
Зачем суровый твой отец
Его приемлет в свой дворец?
Не знаю; стыд, иль сожаленье,
Иль детской слабости презренье,
Иль без сынов он, может быть,
Хотел меня усыновить,
Иль замысл непонятный, тайный
Тому причиною случайной.
Но нам ли вместе можно жить?
В обоих гнев нетерпеливый
Всечасно разгорался вновь;
Его страшил мой дух кичливый;
Я зрел на нем отцову кровь».
XVI
«Враги Яфаровы таятся;
Не всяк тот верность сохранит,
Кого он кормит и поит.
Когда б они могли дознаться,
Что было с Абдалой, кто я, —
Тогда б ему не жить и дня.
Они лишь ждут, чтоб сердцем смелый
Их вел на дерзостное дело;
Глядят, чтоб буйною рукой
Им знак был подан роковой.
Но тьма судьбу мою скрывает;
Один Гарун всю тайну знает.
При Абдале воспитан он,
И стражем был отцовых жен.
Он видел страшную кончину;
Но что невольник мог начать?
Владыки смерть ему ль отмщать?
Он жизнь спасти решился сыну.
Гарун меня, младенца, взял,
И в день, когда в чаду киченья
Губитель гордый пировал. —
Осиротелый, без призренья
Я у ворот его стоял.
Гарун молил — и не напрасно —
Об участи моей несчастной.
Яфар велел таить — кто я,
От всех, — но боле от меня;
И в Азию с брегов Дуная,
Далеко от Румельских стран,
Свое злодейство скрыть желая,
Уехал сумрачный тиран;
Но мне Гарун открыл обман.
Узнал наперсник боязливый
Весь ужас тайны злочестивой;
Он изменить стремился ей;
Так Алла злобных наказует;
Он им сообщников дарует,
Но не дарует им друзей».
XVII
«Мой рок невольно устрашает;
Но правды я не утаю,
Хотя рассказ мой и смущает
Невинность робкую твою;
Заметил я, как ты дрожала,
Когда Селима узнавала
В одежде странной; но уж я
Ее носил — она моя;
Твой юный друг, с которым вечно
Ты клятвой связана сердечной,
Начальник шайки удалой;
Нам жизнь, закон — один разбой.
И если б ты узнала боле
О нашей в море буйной доле,
Тогда б еще удвоил страх
Лилеи на твоих щеках.
Вот эта сбруя боевая
Моей толпой принесена;
Вблизи скрывается она;
Когда же чаша круговая
В пиру морском осушена,
То удальцы мои суровы
На все летят, на все готовы;
Пророк наш должен им простить
Веселый грех — вино любить».
XVIII
«Что было делать? Жить в презреньи,
Дышать свободой в заточеньи?
Яфар боялся уж меня,
И ни кинжала, ни коня
Мне дать не смел, а пред диваном
Он правду затмевал обманом,
Что будто в поле страшно мне
Лететь с кинжалом на коне;
Пророк то знает — в бой кровавый
Спешит один злодей лукавый, —
А я в гареме между жен
И без надежды, и без славы
Томлюсь, Гаруну поручен;
Тогда ты ласкою бесценной
Меня утешить не могла;
Устрашена грозой военной,
В далеком замке ты жила.
Я тяжкой праздностью томился,
Но волю мне на время дать
Гарун из жалости решился, —
Лишь я был должен обещать
Явиться прежде к нам в обитель,
Чем с поля брани твой родитель.
О, нет! Сказать не в силах я,
Как сердце билось у меня,
Когда свободными очами
Узрел я вдруг и темный лес,
И синю даль, и блеск небес,
И море с яркими волнами.
В пучины моря — небеса,
Казалось, дух мой проникает;
Казалось мне, он постигает
Все тайны их, все чудеса,
С тем чувством новым: я свободен!
Восторг мой был с безумьем сходен.
Тогда я розно был с тобой,
И не грустил, — я той порой
Владел и небом и землей».
XIX
«Простясь с печальными брегами,
Я с маврским опытным пловцом
Стремил свой бег меж островами,
Блестящими над влажным дном
Жемчужно-пурпурным венцом
Святого старца океана.
Я видел их. Но жребий мой:
Где свел нас с буйною толпой,
Как власть дана мне атамана,
И как навеки решено,
Что жизнь и смерть нам заодно, —
Я рассказать тебе успею
Тогда, как будет свершено,
Что тайно в думе я имею».
XX
«То правда, в шайке удалой
Кипит дух буйный, нрав крутой;
Все разных званий, разной веры;
Им чужды общие примеры;
Но простота, без лести речь,
Покорность власти, верный меч,
Душа, которая стремится
Бесстрашно с гибелью сразиться,
Их братство, дикая их честь,
И вечная за падших месть, —
Все мне порукою надежной,
Что должен я искать меж них
Оплота в участи мятежной.
Удачи в замыслах моих.
Уже я главным в шайке смелой,
Но франк один, преклонных лет,
При мне, и юности незрелой
Дает свой опытный совет.
Меж ними много душ высоких,
И много замыслов глубоких;
Здесь вольностью оживлены,
Забывши бедствия былые,
Друзья Ламброса удалые,
Отчизны верные сыны,
В пещерах часто ночью темной,
При ярком зареве огней,
Своих рая1 с мечтой огромной
Уже спасают от цепей;
Им думать весело о воле,
О равных правах, мирной доле;
Их нет нигде, им быть нельзя,
Но их мечтой пленен и я.
Я рад нестись шумящими зыбями!
Скитаться рад в кибитке кочевой,
Мне душно жить за пышными стенами;
Люблю шатер, люблю челнок простой.
О, милый друг! Всегда, везде со мною,
И на коне мне спутница в степях,
И по волнам на легких парусах;
Ты правь конем, ты правь моей ладьею,
Ты будь моей надежною звездою!..
Ты освятишь мой жребий роковой,
Мне принесешь небес благословенья.
Лети, лети в ковчег мятежный мой,
Как благодать, как голубь примиренья;
Иль в страшный час, во мраке бурных дней
Будь радугой прекрасною моей;
Зажгись зарей вечерней над холмами,
Пророческим огнем меж облаками.
Свята — как свят муйцинов Мекки глас
Поклонникам молитвы в тихий час, —
Пленительна — как песни звук любимый
В мечтах младых тоской неизъяснимой;
Мила — как мил напев земли родной
Изгнаннику в стране, ему чужой;
Так будет мне отрадою бесценной
Речь нежная подруги несравненной.
Приют, как рай в час юности своей,
На островах, цветущих красотою,
С моей рукой, с любовию моей
Тебе готов; там дышит все тобою,
Там сотнями мечи уже блестят,
Они спасут, и грянут, и сразят.
С тобою я, — а шайка удалая
Вдоль по морю помчится разъезжать,
И для тебя, подруга молодая,
Чужих земель наряды отбивать.
В гареме жизнь скучна, как плен тяжелый)
У нас светла беспечностью веселой.
Я знаю, рок грознее с каждым днем
Несется вслед за дерзким кораблем;
Но пусть беда отважных настигает,
Судьба теснит и дружба изменяет;
Все усладит любовь твоя одна.
Прелестный друг! С той думою сердечной,
Что ты моя, что ты верна мне вечно,
Печаль летит — и гибель не страшна,
Равна любовь, равно к бедам презренье,
С тобой во всем найдется наслажденье;
Заботы, грусть и радость пополам;
Все ты — все я — и нет разлуки нам.
Свободные, — с товарищами смело
Опять в морях начнем мы наше дело.
Так свет идет; дух жизни боевой
Дается всем природою самой.
Где льется кровь — где стран опустошенье,
Ужасна брань и ложно примиренье;
И я горю воинственным огнем,
Но я хочу владеть одним мечом.
На распре власть престол свой утвердила
И властвует им хитрость или сила;
Пускай же меч блестит в моих руках,
А хитрость пусть гнездится в городах;
Там негою те души развратились,
Которые б и бед не устрашились;
Там без подпор, без друга красоте
Цвести нельзя в невинной чистоте;
Но за тебя страшиться мне напрасно:
Как ангел, ты светла душою ясной.
Как знать судьбу! Но нам в родной стране
Спасенья нет, а горести одне.
Мою любовь разлука ужасает:
Яфаром ты Осману отдана;
Беги со мной! И страх мой исчезает;
Попутен ветр, ночь тихая темна.
Чета любви ненастья не робеет,
В опасной тьме над нею радость веет.
Бежим, бежим, о милая! С тобой
Отрадно все: — и дышат красотой
Моря и степь; — в тебе весь мир земной!
Пусть ветр шумит страшнее и страшнее,
Прижмешься ты к груди моей теснее!
Не ужаснет час гибельный меня!
Лишь о тебе молиться буду я.
Что буйный ветр? Что бездны океана?
Страшись, любовь, коварства и обмана!
Нас гибель ждет в гареме, не в морях;
Там миг один, а здесь вся жизнь в бедах.
Но — прочь от нас тяжелых дум волненья!
Решись скорей! Настал уже для нас
Иль час беды, или свободы час.
Мы жертва здесь и гордости, и мщенья.
Яфар мне враг! И хочет дерзкий бей
Нас разлучить, — тебе Осман злодей!»
XXI
«Гарун от казни и упрека
Избавлен мной; в сераль до срока
Я прибыл, — здесь не каждый знал,
Как я по островам скитался;
Кто тайну ведал, — умолчал, —
И я начальником остался
На все готовых смельчаков;
Решитель дерзостных трудов,
Я их в разъезды рассылаю,
Меж них добычи разделяю;
И жалко мне, что редко сам
Пускаюсь с ними по волнам.
Но уж пора! Во тьме глубокой
Все тихо! Челн мой недалеко;
Уж ветер вьется в парусах.
Бежим! Оставим гнев и страх
На здешних мрачных берегах!
Осман пусть явится с зарею;
А ты свободна — ты со мною!
И если этот гордый бей
Жить должен, — и отца родного
Спасти от часа рокового
Ты хочешь, — о, беги скорей!
Беги! Когда ж судьбы моей
Узнав всю тайну без обмана,
И клятву сердца, и мечты
Любви младой забыла ты, —
Я остаюсь, я жду Османа!
Тебе не быть его женой,
Не быть, что б ни было со мной!».
XXII
И неподвижная, немая
Стояла дева молодая.
Так нам резец изобразил,
Как мать в печали безотрадной
Вдруг обратилась в камень хладный.
Лишенная и чувств, и сил,
Очам она являла то же;
Лишь, бедная, была моложе;
Но, страха тайного полна,
Едва опомнилась она, —
Как видит: у ворот садовых
Вдруг блещет факел роковой…
Блеснул один, — блеснул другой,
И много, — и огней багровых
Свет яркий озаряет сад.
«Беги!.. Ты больше мне, чем брат!»
И в красном зареве с мечами
Злодеи видны меж кустами.
Они бегут, они летят,
По рощам, в просеках мелькают;
Кинжалы, факелы сверкают.
Страшнее всех Яфар бежит,
Бежит к пещере отдаленной
И машет саблей обнаженной,
И гневом бешенства кипит.
Селим! Ужель судьба решила,
Чтоб здесь была твоя могила?
XXIII
Отважный смотрит: «Бил мой час —
Зулейка! Скоро все свершится!
Целуй меня в последний раз
Но близко наши, — к ним домчится
Призывный звук, — узрят они
В кустах багровые огни;
Их мало… но чего страшиться!»
Вдруг из пещеры он стрелой, —
Чеканный пистолет хватает:
Раздался выстрел вестовой, —
И дева в горести немой
Без слез от страха обмирает.
«Не слышно… что ж!.. И приплывут,
Но уж Селима не найдут.
На выстрел мой бегут толпою
Злодеи ближнею тропою.
Так обнажись, отцовский меч!
Ты не видал подобных сеч.
О, друг! Прости! Чрез рощу тайно
Иди с надеждой во дворец.
Тебе разгневанный отец
Простит. Но, ах! Чтобы случайно
Свинец вблизи не просвистал;
Чтоб в очи не блеснул кинжал.
Иди… Не бойся за Яфара;
Пусть яд был дан его рукой,
Пусть скажет: робок я душой;
Не дам ему — не дам удара;
Но их — я рад, готов разить;
Меня ль убийцам устрашить!»
XIV
И он, как вихрь, на склон прибрежный
Стремится, выхватив свой меч;
Вот первый из толпы мятежной, —
Его глава скатилась с плеч.
Вот и другой; меч снова блещет, —
И труп у ног его трепещет.
Но уж он сам со всех сторон
Толпою буйной окружен.
Селим сечет их, колет, рубит;
Достиг до волн береговых,
И видит в море удалых.
Ужели рок его погубит?
К нему бесстрашные в боях
Летят на белых парусах;
О! Дуй сильнее, ветр попутный!
Они спешат, — они гребут,
И с лодки в море — и плывут,
И сабли блещут в пене мутной;
Их дикий взор, как жар, горит,
С одежд, с кудрей вода бежит —
Вскочили… вскрикнули… сразились;
Кипит в саду шумящий бой;
Но где ж Зулейки друг младой?
Чьей кровью волны обагрились?
XXV
От вражьих стрел, от их мечей
Неуязвленный, невредимый,
Толпой неистовых теснимый,
Уж он на взморье, меж друзей;
Уж верная ладья манила
Его к приветным островам;
Уже рука его врагам
Удар последний наносила,
В тот самый миг… Увы! Зачем
Ты медлишь, юноша несчастный!
Что оглянулся на гарем,
Где не видать тебе прекрасной!
Ни тяжкий плен, ни смертный страх,
Она одна, одна в очах,
Он в ней живет — и в час напасти
Надежда льстит безумной страсти;
В тот миг свинец летит, свистит:
«Вот как Яфар врагов казнит!»
Чей слышен голос? Кто свершитель
Удара мести в тьме ночной?
Кто злобною вблизи рукой,
Кто метил выстрел роковой?
Чей карабин?.. Он твой, губитель!
Ты ядом брата отравил,
Ты ж сироту его убил!..
И хлещет кровь его струею
Над ясной влагою морскою, —
И бурных волн прибрежных шум
Уносит ропот тайных дум.
XXVI
Уже рассвет, — клубятся тучи, —
В туман одет небесный свод;
Полночный бой у шумных вод
Давно замолк; но брег зыбучий
Явил с печальною зарей
Следы тревоги боевой,
Обломки сабли притупленной,
И меч еще окровавленный.
Заметно было на песке,
Как буйные его топтали,
Как руки, роясь, замирали, —
И под кустом невдалеке
Курился факел обгорелый.
Вот опрокинутый челнок
Волною брошен на песок,
И епанча из ткани белой
В крови, пробитая свинцом,
Висит на тростнике морском, —
И быстрый плеск волны упорной
Отмыть не может крови черной;
Но где же тот, с чьего плеча
В крови упала епанча?
О! Если б сердце чье хотело
Оплакать горестное тело, —
Пускай его, пусть ищет там,
Где море и кипит, и блещет,
И под скалой Сигейской плещет,
Стремясь к Лемносским берегам;
Над ним морские птицы вьются,
Уж хладный труп клевать несутся,
И он бесчувственный плывет
По произволу бурных вод, —
И, колыхался с волною,
Качает юной головою,
Всплывает, тонет и порой
Как бы грозит еще рукой.
И пусть клюют морские птицы
Его, лишенного гробницы;
Иль дикий крик и клев страшней
Тлетворных гробовых червей?
Был друг один, был ангел милый.
Прекрасный спутник прежних дней;
Она одна душой унылой
Грустила б над его могилой. —
И столб с надгробною чалмой
Кропила верною слезой;
Но светлый взор ее затмился, —
И пламень жизни в ней погас
Тогда, как рок его свершился,
Как бил ему последний час.
XXVII
Над Геллеспонтом вопль и стоны!
Унылы мужи, плачут жены;
Звезда любви, Яфара дочь
Последняя семьи надменной!
Спешил — скакал и день, и ночь,
Но опоздал твой обрученный;
Не зреть ему красы твоей,
Не для его она очей.
И Вульвулла к нему порою
Несется с вестью гробовою.
Плач громкий на твоем крыльце
Подруг бледнеющих в лице;
Рабов безмолвных вид печальный, —
Корана песни погребальной
Протяжный хор — стенанья, вой, —
Ему расскажут жребий твой.
Селима падшим ты не зрела;
Когда в ночи на страшный бой
Твой друг пошел, ты обомлела;
Он был надеждой светлых дней.
Любовью, радостью твоей.
Ты видишь — смерть неизбежные;
Уж не спасти тебе Селима!
И сердце кровью облилось,
Впоследнее затрепетало,
Вдруг дикий вопль… разорвалось,
И разом биться перестало,
И тихо все — все тихо стало.
Мир сердцу твоему! И мир
Над девственной твоей могилой!
Ты счастлива — любви кумир
Тебя пленял мечтою милой;
Один удар тебя сразил;
Он вдруг мечты твои убил,
Но веры к ним не погубил.
Ты жизнь так радостно встречала;
Ты не боялась, ты не знала
Разлуки, ссоры роковой
Стесненной гордости позора,
И злобы с тайной клеветой,
И мрачной совести укора,
Ни язвы той… О! Черных дней,
Ночей ужасных плод унылый
Безумства дикого страшней.
Она, как червь — жилец могилы,
Не утихает, не уснет;
И этот червь в душе гнездится,
Не терпит света, тьмы страшится;
Он сердце точит, сердце рвет
И все мертвит, а сам не мрет.
Беда тебе! Свершитель злодеянья!
Напрасно ты главу опепелил,
И слезы льешь в одежде покаянья!
Кто Абдалу — Селима, кто убил?
Ты назвал дочь невестою Османа…
Та, чья краса пленила б и султана,
Отрада, честь твоих преклонных лет…
О! Рви власы, злодей! Ее уж нет,
И нет тебя, уж нет, звезда младая!
Родимых волн и прелесть и любовь,
Твой блеск погас, его затмила кровь.
Злодей, страшись, та кровь была родная;
Терзайся век, ищи ее везде:
«Где дочь моя?» И отзыв скажет: где?
XXVIII
В долине меж кустов блистая,
Могильных камней виден ряд;
И кипарисы там шумят,
Не вянет зелень их густая;
Но ветви, темные листы
Печальны, как любовь младая
Без упованья и мечты.
В долине той есть холм унылый,
Одет муравчатым ковром,
И роза белая на нем
Одна над тихою могилой
Цветет, — но так нежна, бледна,
Как бы тоской посажена.
Она сама грустит, томится,
И чуть повеет ветерок, —
Уже и страшно за цветок.
Но что ж! И бурный вихрь промчится,
И грянет гром, и дождь польет,
А роза все цветет, цветет;
И если кто грозы вреднее
Ее сорвет, — свежей, милее
Она с румяною зарей
Опять над мягкой муравой.
Иль гений тайный, но чудесный
Кропит ее росой небесной,
И пестун розы молодой?
Меж дев Эллады слух несется,
Что роза не цветок земной,
Когда ни дождь, ни ветр, ни зной,
Ничто до розы не коснется:
Не нужен ей весенний луч,
Не страшен мрак осенних туч, —
Над нею птичка, гость эфирный,
Незримая в долине мирной,
Поет одна в тиши ночей,
И райской арфы сладкогласной
Дивней напев ее прекрасный;
То не иранский соловей;
Такой живой, сердечной муки
Его не выражают звуки. —
Зайдет ли кто, — уж он всю ночь
От птички не отходит прочь,
И слушает в раздумьи пенье,
И плачет, и в душе волненье, —
Как бы в груди проснулась вновь
Тоской убитая любовь.
Но так отрадно слезы льются,
Часы так сладостно несутся,
И так не тягостна печаль,
Что сердцу горестному жаль,
Как вдруг пленительное диво
Расцвет огнистый прекратит,
И невидимка замолчит.
Иным в тоске мечталось живо,
Но кто жестокий упрекнет,
Что в песне жалкой и любимой
Почти всегда певец незримой
Зулейки имя намекнет?
Над ней тот кипарис надгробный,
Где влажный звук, словам подобный,
Звенит и тает в тьме ночной;
Тот мягкий дерн над девой чистой,
Где вдруг расцвел цветок душистый
Неувядаемой красой.
Здесь был вечернею зарею
Могильный мрамор положен;
Наутро камня нет, — и он
Ужели смертного рукою
На дальний берег унесен?
И нам гласит рассказ восточный:
Когда сраженный злобой мощной,
Селим был шумною волной
Лишен святыни гробовой;
Тогда вблизи крутого ската
На взморье камень был найден, —
И этот камень наречен:
«Подушкой мертвого пирата»,
На нем пловцы в полночной тьме
Видают голову в чалме!
А роза все не увядает,
Томится, снова расцветает,
Прекрасна и бледна под чистою росой,
Как щеки красоты при вести роковой.

1 Рая — христиане, платящие поголовный налог, так называемый «гарач». (Прим. Байрона).

Перевод поэмы: И. Козлова